Летчик-истребитель Сергей Макарович Крамаренко, которому 10 апреля исполнилось 94 года, прошел две войны: с первого до последнего дня — Великую Отечественную и корейскую — с апреля 1951-го по конец января 1952-го. За вторую, засекреченную, был удостоен звания Героя Советского Союза, но подробности событий, когда наша авиация в реальных боевых условиях противостояла американской, смог рассказать лишь десятилетия спустя…
Сергей Макарович Крамаренко встречает свою 94-ю весну. Фото: Артемий ГордеевСергей Макарович Крамаренко встречает свою 94-ю весну. Фото: Артемий Гордеев Сергей Макарович Крамаренко встречает свою 94-ю весну. Фото: Артемий Гордеев
«Едва не погиб в первом же бою»
— Когда в последний раз поднимались в небо на боевом самолете, Сергей Макарович?
— Давно. В 1977 году. Сорок лет назад. Мне присвоили звание генерал-майора, назначили заместителем командующего 23-й воздушной армии, и я начал работать. Правда, за штурвал уже не пускали. Все-таки и возраст, и должность… А до того я был старшим лётчиком-инструктором службы безопасности ВВС СССР и в кресло пилота садился регулярно. Управлял семейством МиГ-ов: 21-м, 17-м, 15-м…
— А первый полет помните?
— Конечно! Родился я в селе Калиновка на Украине, в школе учился в деревне Выбор Ленинградской области, в 1940 году окончил ее с золотой медалью и поехал в Москву. Хотел поступать в авиационный институт, но меня опередили, все места для отличников уже были заняты, и я подал документы в институт инженеров железнодорожного транспорта. Правда, долго там не проучился. Осенью 40-го года объявили набор в аэроклубы, которые из-за угрозы надвигавшейся войны перешли на круглогодичное обучение. Я обратился в институтский комитет комсомола и, получив направление и положительную характеристику, отнес заявление в Дзержинский аэроклуб. Он базировался на маленьком, окруженном лесами подмосковном аэродроме Крюково. Летали мы на учебном У-2. Это был простой и неприхотливый в эксплуатации самолет, он прощал даже грубые ошибки. Крейсерская скорость не превышала 100-120 километров, сейчас на дорогах в два раза быстрее гоняют.
Отучился я и в конце марта 1941-го попал в Борисоглебскую военную школу пилотов. Присягу принимал 1 мая, в праздник. А через неполных два месяца началась война…
Наше обучение на По-2 быстро закончилось, мы переключились на истребитель И-16. Уже готовились к отправке на фронт, когда пришла команда осваивать новейший ЛаГГ-3. В воздух поднимались редко, в основном, штудировали теорию. Когда попали в боевую часть, я соврал командиру, что выполнил не два, как в действительности, а двадцать самостоятельных полетов. И имею два часа налета, а не двадцать минут. Если бы сказал правду, загремел бы обратно в учебный полк…
В первом же бою едва не погиб. Прозевал начало атаки и отстал от ведущего. На меня навалились два Focke-Wulf-190. Пришлось крутить «бочки», пикировать, снижаться почти до земли, чтобы не быть сбитым. Я ведь оказался без прикрытия. В итоге не только ушел из-под огня, но и завалил один «фоккер». Правда, мне его не засчитали, не поверили, а доказательств я привести не мог. Еще и отругали за отрыв от ведущего.
— Счастье, что живы остались.
— Это так, не поспоришь. В дальнейшем я налетал три тысячи часов, сделав около ста боевых вылетов в Великую Отечественную и полторы сотни в Корее. С моим участием было сбито шестнадцать немецких самолетов, из них лично мне засчитали три. Плюс тринадцать подтвержденных американцев. Еще восемь подбил, в том числе, два тяжелых бомбардировщика Boeing B-29 Superfortress, но момент падения не видел, поэтому их тоже не включили в общий счет.
— А с кем легче было воевать — с немцами или с американцами?
— Перед Кореей мы получили самолеты МиГ-15, они были вооружены одной 37миллиметровой пушкой и двумя 23миллиметровыми, могли вести прицельную стрельбу на дистанции 800 метров. На американских истребителях F-86 Sabre стояли шесть 12,7-миллиметровых пулеметов, поражавших цели на расстоянии 400 метров. В этом мы имели преимущество, зато Sabre превосходил МиГ в маневренности, дальности полета, наборе скорости на пикировании. Поэтому нельзя говорить, с кем было легче или труднее. Война есть война. Это не загородная прогулка.
Меня ведь тоже три раза сбивали. Дважды на Великой Отечественной и потом в Корее.
В феврале 43-го под Калугой мы атаковали группу Focke-Wulf-190, но ответным огнем немцы повредили мой Ла-5, двигатель заглох. Я сумел дотянуть до линии фронта, стал снижаться над густым лесом. По правилам, надо было прыгать, но я заметил впереди большую поляну и спланировал туда. Самолет прополз по снегу метров двести и остановился. Вскоре подоспели наши солдаты, помогли добраться до Сухиничей, откуда я вернулся в полк и продолжил участвовать в полетах. Самолет потом вывезли, отправили на ремонт.
«Так ты москаль? Сейчас прикончу!»
— И во второй раз тоже удалось возвратиться к своим?
— Нет, 19 марта 1944 года все было гораздо хуже. Мы на трех машинах выполняли задание за линией фронта, в районе Проскурова встретили девять бомбардировщиков Junkers-88 в сопровождении шестерки истребителей Messerschmitt-110 и решили атаковать. Я прикрывал самолет Павла Маслякова, вдруг — резкий удар, сильная боль, кабину вмиг заволокло дымом и пламенем. Снаряд попал в сиденье под ногами, перебил трубку подачи топлива. Машинально я дернул рычаг аварийного сброса фонаря, пламя охватило руки и лицо. Попытался вылезти, не смог. Отстегнул привязные ремни, резко отдал ручку вперед, самолет ушел вниз, и я выпал наружу. От рывка при открытии парашюта потерял сознание. Пришел в себя у земли, хотел сгруппироваться, но не успел. От сильного удара опять отключился.
Очнулся, почувствовав, что снимают ремень с пистолетом. Открыл глаза, увидел людей в незнакомой форме с черепом и костями в петлицах. Немцы! Плен! Попробовал встать, но рухнул от дикой боли: из перебитых осколками ног хлестала кровь. Мне разрезали сапоги, кое-как забинтовали раны, забросили в подъехавшую машину и под охраной повезли в ближайшее село.
Из штаба вышел офицер с переводчиком. Начал допрос: «Какая часть? Где находится аэродром? Сколько самолетов?» Я сказал, что не буду отвечать. Немец махнул рукой: отвезти на окраину и расстрелять. «Erschieen…» Это слово я знал. На счастье, автомобиль не завелся, водитель бросился колдовать с мотором. Из дома показалась группа офицеров. Старший спросил, ткнув пальцем в мою сторону: «Танкист?» Я-то весь обгоревший. Ему объясняют: летчик, приказано расстрелять. Командир покачал головой: нет, в госпиталь.
— Повезло…
— Запустить двигатель машины так и не получилось, меня перенесли в телегу, в которой лежал раненый немецкий капитан. Он посмотрел в мою сторону и промолчал. Управлял лошадями полицай из местных, из украинцев. Когда выехали за село, говорю ему: «Земляк, отпусти, будь человеком». Он даже подпрыгнул: «Так ты москаль? Сейчас прикончу, вражина! Прощайся с жизнью!» И потянулся к винтовке. Остановил самосуд немец, прикрикнув на полицая. Я опять потерял сознание. Сильно трясло на разбитой дороге.
Выгрузили меня в лагере для военнопленных на околице Проскурова. Сейчас это город Хмельницкий. Если, конечно, новые киевские власти опять его не переименовали…
Я сразу попал на хирургический стол. Самодельный, конечно. Оперировали подручными средствами наши, советские врачи. Тоже из числа заключенных. Вытащили осколки из ног, правда, не все, а какие смогли, мелкие до сих пор во мне сидят. Ожоги на лице и руках обработали специальной немецкой мазью. Было дико больно, скрипел зубами, пытаясь сдержаться и не закричать. Мне сказали: «Потерпи. Зато шрамов и рубцов не останется». Действительно, зажило почти без следов…
Меня оттащили в барак с двухъярусными нарами. Там лежали такие же раненые офицеры и солдаты. Моим соседом оказался штурман с пикирующего бомбардировщика Пе-2 с дыркой от пули в животе.
Через неделю началось наступление наших войск, к городу прорвались части 1-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника Гречко. Немцы засуетились, готовясь к отступлению. Военнопленных, которые могли сами ходить, погнали на запад, а лазарет с ранеными решили уничтожить. Мы лежали и беспомощно смотрели, как зондеркоманда сжигает из огнемета бараки, подбираясь ближе и ближе… Погибли бы, без сомнения, но ударила артиллерия, снаряды начали рваться на территории лагеря, и немцы бежали, не закончив работу. Может, решили, что огонь сам перекинется на наш барак. Или спасла надпись на дверях: «Тиф! Не входить». Не в силах ждать конца, я провалился в сон, а утром, открыв глаза, понял, что жив. Надо мной склонился боец. Почему-то в матросской форме. Может, моряк Днепровской флотилии?
Помню, он смеялся: «Со вторым рождением! Долго жить будешь». Потом мы узнали, что военнопленных из нашего лагеря немцы расстреляли на берегу Южного Буга, не сумев переправить через реку.
«После таких ранений летать нельзя»
— Судьба!
— Через день меня отвезли в полевой госпиталь. Там уже на настоящем хирургическом столе разрезали бинты на ногах, а под ними — десятки, сотни вшей! Счастье, что гангрену не заработал. Но от брюшного тифа не уберегся. Две недели провалялся в бреду, снились сплошные кошмары, бесконечный воздушный бой, из которого не мог выбраться. Даже день рождения провел в бессознательном состоянии.
В начале мая стал подниматься с койки, осторожно ходить на костылях, потом осмелел и выполз на улицу. Оказалось, госпиталь располагался на краю аэродрома. Присмотревшись, разобрал издали знакомые силуэты «лавочкиных». Кое-как доковылял поближе и… не поверил глазам: у самолета стояли летчики моей эскадрильи — Саша Васько и Витька Александрук. Меня не узнали, ноль внимания.
Бросился к ним: «Ребята, это я, Крамаренко!» Смотрят с сомнением. Лицо-то еще не зажило, вместо офицерской формы — роба больничная, признать трудно. Наконец, Витька по прозвищу Шмага неуверенно говорит: «Гляди-ка, вправду — он! А мы решили, что ты, Серега, погиб, сгорел…»
После того мартовского боя Павел Масляков доложил, что видел, как мой самолет подожгли, и он упал. Парашюта никто не заметил… Домой ушла похоронка, а вещи разделили друзья.
Мне помогли добраться до штаба эскадрильи, где подробно рассказал историю пленения и спасения. А еще через сутки я улетел в Москву на специально присланном Douglas. Главнокомандующий ВВС маршал Новиков, узнав, что нашелся считавшийся погибшим летчик, приказал отправить меня на лечение в Центральный авиагоспиталь в Сокольниках.
— Когда вернулись в часть?
— Месяца через два. Медкомиссия собиралась отстранить от полетов из-за перебитых ног. Мол, после таких ранений летать нельзя. Я предусмотрительно оставил палочку за дверью и начал делать приседания, только что гопака перед комиссией не станцевал. Главврач рассмеялся и написал в заключении: «Годен без ограничений».
Но направление мне дали во Львов, в штаб 2-й воздушной армии, а я хотел возвратиться в свой 19-й истребительный полк, к тому времени перебазировавшийся в Белоруссию. Что делать? За ужином в офицерской столовой разговорился с группой летчиков. Оказалось, это экипаж бомбардировщика ДБ-3Ф, на следующий день вылетавший в Барановичи. Начал слезно упрашивать мужиков взять к себе на борт. Ребята попались отчаянные, посчитали, что дальше фронта не пошлют, и согласились засунуть меня в бомболюк. Другого места не было. Шутили, мол, сбрасывать не будем, но посоветовали на всякий случай привязаться ремнем к бомбодержателю. Летели часа три. Снаружи температура упала до минусовой, а я — в одной гимнастерке. К концу полета едва не превратился в сосульку, хотя непрерывно растирал руки, ноги, уши, пальцы… На высоте не хватало кислорода, боялся потерять сознание. Тем не менее, рискованный эксперимент закончился благополучно.
На поезде добрался до Бреста, а там уже отыскал аэродром, где располагался мой полк. Запросто мог и не найти, поскольку из 19-го он стал 176-м гвардейским. Больше я однополчан не терял.
— С вами же воевал и трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб?
— Тогда у нашего замкомполка было две медали «Золотая Звезда». В конце войны я несколько раз летал в паре с «Бородой» (это позывной Кожедуба), пока его постоянный ведомый Дмитрий Титаренко болел. Довелось повоевать и на Ла-7 с бортовым номером 27. Ивана Никитовича в апреле 45-го на две недели вызвали в Москву, и последние боевые вылеты на Берлин я совершал на его «лавочкине». Сейчас этот самолет стоит в музее Военно-воздушной академии в Монино.
«Запрещалось говорить, что едем в Корею»
— Следующий ваш бой случился уже в Корее, Сергей Макарович?
— На Дальний Восток мы должны были ехать летом 45-го, но Японию успели разгромить без нас. В итоге полк выгрузили на подмосковном аэродроме у деревни Теплый Стан. Недалеко от Профсоюзной улицы, на которой сейчас живу…
В какой-то момент меня отстранили от полетов, припомнив немецкий плен. В деле лично разбирался Василий Сталин, сын вождя и командующий ВВС Московского военного округа. Неприятное чувство, честно скажу. Потом подозрения сняли, и вместе с другими летчиками я начал осваивать реактивную технику: Як-15, Як-17… МиГ-15 превзошел самые смелые ожидания. Этот самолет открыл нам совершенно иные возможности. На парад 1 мая 1950 года полетели уже на МиГах. Прошли над Красной площадью на высокой скорости, выполнили фигуры высшего пилотажа, вызвав восторг зрителей.
А через месяц началась война на Корейском полуострове. Американцы быстро уничтожили почти всю авиацию КНДР, на помощь пришла китайская армия, тем не менее, в воздухе практически безраздельно господствовали ВВС США. В критический момент правительство Северной Кореи обратилось к руководству Советского Союза с просьбой поставить реактивные истребители и комплексы ПВО, а также послать добровольцев-летчиков и зенитчиков. Сталин согласился. Сначала наши инструкторы учили воевать на МиГ-15 китайских и корейских пилотов, а с 1 ноября сами стали участвовать в боях с американцами.
Об этом мы, конечно, узнали позже, а тогда в нашу часть приехал генерал Редькин, замкомандующего авиацией Московского военного округа. Он рассказал, что в КНДР напалмом сжигают города и села, поэтому долг советских людей — защитить братский корейский народ от уничтожения. Американцы ведь могли сбросить атомные бомбы и на СССР, не встретив отпора. Редькин спросил, кто готов ехать добровольцем на Дальний Восток. Все подняли руки. Из пятидесяти человек летного состава полка отобрали 32, в основном, участников Великой Отечественной. Меня назначили заместителем командира эскадрильи, возглавил 324ю истребительную авиадивизию полковник Иван Кожедуб, к тому времени уже трижды Герой Советского Союза.
— А как все было оформлено в официальном приказе?
— Нам никто их не показывал, приказов. В офицерской книжке записали: служба по спецпредписанию. Ни разъяснений, ни уточнений. Даже родным запрещалось говорить про Китай, тем более, Корею. И в письмах нельзя было упоминать какие-либо географические названия. Якобы служим на Дальнем Востоке — и точка.
Ехали на поезде чуть больше недели. Самолеты следовали на открытых платформах под брезентом с предварительно отсоединенными плоскостями. Разместили нас в старых японских казармах под городом Дунфын на северо-востоке Маньчжурии, переодели в форму Китайской народно-освободительной армии с иероглифами на кармане кителя. Несколько месяцев переучивали корейцев и китайцев летать на МиГ-15. А в конце марта пришел приказ перебазироваться на недавно построенный аэродром Аньдун у корейской границы и сменить 29й гвардейский полк, который до нас вел бои.
— Американцы знали, что воюют не с корейцами?
— Не дураки же, должны были догадаться. Хотя официально СССР никогда не признавал, что советская авиация участвовала в боевых действиях, нам категорически запрещали залетать за линию фронта, чтобы не попасть случайно в плен. Воздушные бои проходили только над территорией КНДР, сбитых советских летчиков потом подбирали и доставляли на аэродром китайские или корейские солдаты. Удостоверения личности мы не брали, и инструктировали нас так, чтобы в полете говорить по-корейски, даже специальные шпаргалки подготовили. Почти два месяца заучивали команды. Во время учебных полетов дело обстояло более-менее нормально, благо планшет с подсказками лежал на коленях, но в ходе боевых действий, когда до гибели порой оставались секунды, корейская грамота вмиг улетучивалась из головы, и радиообмен шел исключительно на русском языке. Американцы не могли этого не слышать.
Надо сказать, что нашим пятидесяти, хоть и прекрасным МиГ-15, противостояли три воздушные армии — свыше двух тысяч боевых самолетов. Ясно, что воевать против такой мощи чрезвычайно трудно. Силы были явно неравны — один к сорока. Кроме отличных летно-тактических данных МиГов и мастерства пилотов, нас спасало, что главная задача американцев состояла в том, чтобы сбросить бомбы, выпустить ракеты по целям в Северной Корее и вернуться живыми на аэродромы.
Поэтому наше командование решило не маскировать истребители защитной окраской, а, наоборот, сделать их еще приметнее. Изготовленные из серебристого алюминия, покрытые бесцветным лаком крылья и фюзеляж МиГ-15 были видны на десятки километров, особенно на ярком южном солнце. Американцы своевременно замечали наши самолеты и уходили за береговую черту, куда мы не залетали.
Но к такой тактике противник перешел не сразу, а после сокрушительного поражения. 12 апреля 1951 года мы вывели из строя двадцать пять стратегических В-29 Superfortress из сорока восьми, летевших бомбить мост через реку Ялуцзян. Были уничтожены и четыре истребителя F-84 Thunderjet. Это походило на настоящую бойню. Все наши МиГи благополучно вернулись на базу, только у нескольких имелись пробоины от огня пулеметов. Американцы объявили в войсках недельный траур и почти три месяца не решались летать в дневное время. Потом «Суперкрепости» стали потихоньку выходить на задания, но старательно избегали встреч с нами.
И все-таки мы нанесли врагу еще один болезненный удар. За так называемую «черную неделю» с 22 по 27 октября 1951 года нам удалось сбить двадцать В-29. Более «Летающие крепости» в зону действия МиГов не лезли. Корейские села и города были спасены от ковровых бомбардировок. Мы же стали презрительно называть В-29 «летающими сараями» — так легко и хорошо они горели.
«Я висел на стропах и ждал конца»
— Получается, игра шла в одни ворота?
— Нет, конечно. Мы использовали сильные стороны МиГ-15 в борьбе с плохо подготовленными для воздушных дуэлей стратегическими В-29, но с истребителями F-86 Sabre дрались на равных. Меня едва не сбили 2 апреля в первом же бою. И потом я неоднократно попадал в серьезные передряги. Однажды никак не мог оторваться от преследования: что ни делал, тройка Sabre висела на хвосте. Пришлось подставиться под огонь корейских зенитчиков, охранявших Ялуцзянскую гидроэлектростанцию. Им дали приказ расстреливать любой самолет, приближавшийся к стратегическому объекту. От разрывов снарядов трясло так, что, казалось, у МиГа вот-вот отвалятся крылья. К счастью, обошлось.
В конце осени 1951 года американцы перебросили в Корею партию модифицированных Sabre с более мощным двигателем, бои стали еще ожесточеннее. Честно говоря, мы порядком утомились от бесконечных полетов. Наш 176й полк насчитывал только шестнадцать боеготовых экипажей, отдыхать не получалось.
А 17 января меня сбили… Нас атаковали три группы Sabre, в какой-то момент я почувствовал резкий удар, и мой самолет начал стремительно вращаться. Прижало к левому борту, рули не действовали. Было впечатление, будто отлетело крыло! С большим трудом я дотянулся до ручки катапультирования, рванул и… от резкого удара на миг потерял сознание. Придя в себя, вытащил вытяжное кольцо парашюта. Купол открылся, меня резко тряхнуло, и я повис на стропах.
До облаков было метров 800. Я оглянулся и увидел стремительно приближающийся F-86. От него потянулись дымные ниточки трасс из шести пулеметов… Дистанция до Sabre оставалась большой, и пули, загибаясь, сначала проходили значительно ниже, но с каждой долей секунды приближались к моим ногам. Помню, даже поджал их — так четко ощущал, что еще миг, и свинец начнет рвать тело на куски. Вдруг трасса исчезла. Смотрю: американец резко накренился и пронесся рядом, метрах в пятидесяти. Меня даже заболтало от вызванной им воздушной струи. Sabre сделал разворот и вновь зашел в атаку…
Думаю, он хотел отомстить за гибель своего ведущего, которого я сбил несколькими минутами ранее. Я висел на парашюте и ждал конца, понимая, что во второй раз летчик вряд ли промахнется. До спасительных облаков осталось метров сто, когда Sabre начал стрелять. Новая трасса прошла далеко, и я успел вскочить в облако. Сразу стало темно, сыро, но ощущение, что меня никто не видит, и я могу не искать взглядом этот чёртов истребитель, было прекрасным!
— Больше F-86 вас не преследовал?
— Там же гористая и лесистая местность, американец побоялся слишком снижаться, чтобы не зацепиться за сопку.
При посадке я сильно ударился о землю, потом несколько дней болел позвоночник, на затылке выросла огромная шишка. Но главное, остался живым, кости целы!
Погасил купол парашюта, оглянулся. Вроде тихо. Спустился с пригорка и на дороге, идущей вдоль поля, увидел крестьянина с запряженной ослом двухколесной повозкой. Кореец тоже меня заметил, взял в руки вилы… Надо было объяснить, что я — не враг. Прежде случалось, что крестьяне до полусмерти избивали спускавшихся на парашютах американских летчиков. Начал подбирать корейские слова, пытаясь сказать, кто я. Может, не то вспоминал или мое произношение было неважным, но кореец явно меня не понял. Тогда я решил упростить себе задачу и произнес: «Ким Ир Сен — хо! Сталин — хо!»
— Что означает «хо»?
— «Хорошо».
Для гарантии я выдал на бис: «Пхеньян — хо! Москва — хо!» Тут кореец окончательно успокоился и закивал головой: «Хо, хо!» Усадил в двуколку и повез в деревню. Там я на пальцах растолковал, что меня сбили в бою, я — русский летчик, защищающий их землю от американцев. Корейцы залопотали на своем, накрыли стол, угостили какой-то острой капустой, от которой все горело во рту, налили рисовой водки. Словом, встретили гостеприимно. Утром пришла машина из части. Меня уложили в кузов и повезли. Я пытался сидеть, но позвоночник побаливал, все-таки 16кратная перегрузка при катапультировании и удар о сопку давали о себе знать. В том бою, в котором упал мой самолет, погиб молодой летчик Филиппов, а старший лейтенант Вороной с трудом дотянул до аэродрома…
Вскоре пришла замена, мы вернулись в Советский Союз. С 1 апреля 1951 года по 31 января 52го наш 176-й гвардейский полк уничтожил 107 самолетов противника, потеряв при этом двенадцать МиГов. Пятеро летчиков погибли. Тяжелее всего пришлось в первый и последний месяцы боев.
«Мы сорок лет молчали о Корее»
— А когда вам дали звание Героя?
— 10 октября 51го. К тому времени я сбил десять американских самолетов. Пять истребителей и столько же бомбардировщиков.
— Золотую Звезду вручали там же, в Корее?
— Нет, в Кремле 1 апреля 52-го. Я уже учился в военно-воздушной академии. В указе Верховного Совета СССР не указывалось, за что именно награда. За участие в той войне я получил и орден Боевого Красного Знамени, но говорить об этом разрешили только через сорок лет.
— Вы ни разу так и не встретились с теми, против кого воевали?
— Почему же? В конце девяностых годов меня приглашали в США. Но сначала американские летчики, воевавшие в Корее, приезжали в Москву. Как-то мне позвонили из комитета ветеранов войны и позвали на встречу с делегацией пилотов из Штатов. Прием проходил в Петровском Путевом дворце, где размещалось командование академии имени Жуковского. За столом мы с женой оказались соседями семейной пары из Техаса. Лямун Ливингстон сказал, что работает врачом, а в Корее и Вьетнаме служил летчиком на В-29. Я ответил, что тоже участвовал в боевых действиях в начале 50-х годов, но не стал углубляться в подробности биографии, не называл, сколько именно американских самолетов сбил.
На следующий день мы вместе съездили на экскурсию на военный аэродром, перед расставанием обменялись адресами и телефонами, договорившись поддерживать контакт. Ливингстон периодически звонил и звал к себе в гости, но я каждый раз под благовидным предлогом отказывался. Не будешь ведь объяснять, что нет ни денег на поездку, ни большого желания лететь через полмира к чужим людям.
Устав уговаривать, Ливингстон сказал, что купит билеты мне с женой и дочкой, нам лишь надо получить визу в посольстве. В такой ситуации уже не ответишь «нет»… В итоге в 2000 году мы полетели в Чикаго, оттуда в главный город Техаса — Остин. Там нас встретил Лямун, повез к себе на дачу.
Читайте также
Фото: из личного архива
Как солдат Иван Одарченко стал символом Победы
Думаю, Ливингстон был разведчиком. Иначе откуда у него взялись бы деньги на большой дом, три машины и частный одномоторный самолет, на котором возил нас в Лас-Вегас? В России врачи столько не зарабатывают…
Ближе к концу трехнедельной поездки мне организовали встречу в городе Сан-Антонио с членами Американской ассоциации асов, теми, кто сбил более пяти самолетов противника. Пришло человек сорок, я выступил с докладом. Переводчиком была моя дочь Надежда, преподаватель английского языка в МГУ. Я кратко остановился на совместной борьбе с немецким фашизмом и японским милитаризмом, после чего рассказал о войне в Корее. В первый год наши и американские летчики соревновались в благородстве. Бой вели с теми, кто хотел драться. Уход самолетов на свой аэродром означал прекращение дуэли. Потом джентльменство стало нарушаться, Sabre атаковали взлетавшие и садившиеся на китайской территории МиГи, часто сбивая их. Наши не расстреливали катапультировавшихся пилотов, а американцы грешили этим. Тем не менее, взаимное уважение существовало и осталось.
На этом я и постарался сделать акцент. Сами понимаете, мое положение было трудным и щекотливым. Ведь в зале сидели летчики, с которыми, возможно, я сражался почти полвека назад…
Впрочем, провокационных вопросов никто не задавал, расстались мы дружелюбно. Тем не менее, я вздохнул с облегчением, когда сел в самолет, летевший в Москву.
— Понравилось вам в Америке?
— Хорошо живут, но скучно. Говорят только о работе и о еде. Едва отобедали, уже начинают к ужину готовиться.
— Больше вы с Ливингстоном не встречались?
— Он погиб через пару лет после нашей поездки. Попал на улице под колеса машины. А его жена с дочкой дважды прилетали в гости. Правда, жили в гостинице, у нас-то квартира не такая большая…
— Почему, кстати, американцы прозвали вас Кейси Джонсом?
— В одном из боев я сбил их аса Гленна Иглстона, вот и дали прозвище. Как я понял, в начале прошлого века Кейси был машинистом поезда и погиб, спасая пассажиров. Он стал легендой, о нем написаны песни, даже музей есть.
«Со слабаком считаться не станут»
— А в КНДР вы после войны бывали?
— Нас трижды приглашал лично товарищ Ким Ир Сен. В последний раз — в 1993м, незадолго до смерти.
— Правда, что корейцы пытались накормить вас собачатиной?
— Это было еще на войне. На Новый год прислали в подарок десять симпатичных щенков. Большой деликатес! Мол, от нашего стола вашему. Мы, конечно, есть собак не стали, отдали китайцам, охранявшим аэродром…
А Ким Ир Сен угощал нас, в основном, овощными и рыбными блюдами. Пили жемчужную водку и пиво. В 93м неделю отдыхали в Алмазных горах, купались в радоновых ваннах, после них такой прилив бодрости, что не заснуть. Принимали всегда очень хорошо, даже шикарно.
Правда, Ким Чен Ир, сын Ким Ир Сена, нас уже не звал. Он официально объявил, что русские в войне не участвовали, корейцы всё сделали сами, китайцы чуть-чуть помогли. Ну, так, значит, так. Мы не спорили.
Нынешний лидер, внук Ким Ир Сена, восстановил справедливость. Пару лет назад в Пхеньян летала группа наших ветеранов из восьми человек. По состоянию здоровья я остался дома, но в посольстве КНДР в Москве мне потом вручили орден Победы.
Впрочем, дело не в наградах. Считаю, своим участием в боевых действиях в начале пятидесятых годов мы остановили третью мировую войну. Наши летчики разгромили стратегическую авиацию США, показав, что В-29 лучше не соваться на территорию СССР: все равно собьем. А американцы планировали сбросить атомные бомбы на Советский Союз…
— Говорят же, что плохой мир лучше доброй ссоры.
— Да, лучше со всеми ладить. Но для этого надо быть сильным. Со слабаком никто не станет считаться. Сейчас наша армия заметно окрепла. Особенно по сравнению с девяностыми годами. Знаю об этом не понаслышке. Мой зять — полковник, оба его сына и мои внуки — офицеры. Андрей — десантник, старший лейтенант. Сергей служит в космических войсках, капитан.
Военная династия продолжается…
Комментарии